…восстановить каторгу и смертную казнь через повешение. (Из Указа Президиума Верховного Совета, апрель 1943.)
Я там не жил. Я не там родился.
И уже не побываю там.
А ведь вот как сердцем природнился
К этим недобычливым местам…
Топь. Да лес. Пшеница не возьмётся.
Нет бахчей. Сады родят не буйно.
По песку к холодному болотцу
Только рожь да бульба.
На пригорках — серые не машущие млыны.
На толоках — жёлтые без запаха цветы.
Церкви обезглавленные… Срубы изб унылых…
Гати хлипкие… Изгнившие мосты…
Турск, Чечерск, Мадоры и Святое…
Жлобин… Рогачёв…
Что-то я оставил там такое,
Что уж больше не вернётся нипочём…
Вечно быть готовым в путь далёкий,
Заставлять служить и самому служить, —
Снова мне таким бездумно лёгким
Никогда не быть.
Отступаем — мрачен, наступаем — весел,
Воевал да спирт тянул из фляги.
Ола. Вишеньки. Шипарня. Беседь.
Свержень. Заболотье. Рудня-Шляги.
Страх, и смех, и смерть солдатская простая…
Днепр и Сож. Березина и Друть.
Что-то я такое там оставил, —
Не вернуть…
Доходя до быстрой мути Сожа,
В прутняке, в осиновых лесках,
Осенью холодной и погожей
Медленная Беседь стынет в берегах
Озерком без ряби и без стрежня.
Изжелта-багряный прибережник
Ветви вполреки переклоняет…
В тихую погоду
Слышно, как на воду
Дерево листы свои роняет…
Хорошо сюда прокрасться в тишине,
Белку высмотреть, услышать мыши шорох, —
Хорошо сюда вомчаться на коне,
В хлёст ветвей, копытом в жёлтый ворох,
Выпугнуть ушкана-зайченёнка —
“Э-ге-ге!” — кричать ему вдогонку.
Мы ж врубились в эту дремлющую глушь
Шалыми размахами армейских топоров,
Со змеиным стрепетом катюш,
В перегуле пушек, под моторный рёв.
От Десны рванувши вёрст на двести,
Мы за Сожем с ходу заняли плацдарм
И, пройдя, покинули деревню Беседь
Штабам, журналистам, комиссарам.
Тяжек был плацдарм Юрковичи-Шерстин.
Много мы оставили голов
У его поваленных осин,
У его разваленных домов.
Жилку тонкую единственного моста
Мины рвали…
Что ни день — в атаку подымались ростом —
И в сырые норы уползали.
Тёмной ночью осени, отрезанных от армии,
Били нас, толкали нас в чёрную реку —
Бой по расширению плацдарма!
Кто поймёт твой ужас и твою тоску?
Вся в воронках мёртвая, открытая земля…
Всё изрыто, всё, что можно рыть, —
Ни бревёнышка, ни локтя горбыля
Над собой окопчик перекрыть.
День и ночь долбят, долбят, долбят
В тесноту людскую,
И не ляжет ни один снаряд
Впустую…
В рыжей глине пепельные лица,
Штык копнёшь — она уже мокра, —
Деться некуда!
Убогий клок землицы,
Километра два на полтора.
Нас и нас клюют из самолётов,
Нас и нас секут из миномётов,
Шестиствольным прошипеть, прорявкать скрипунам —
Жмись к земле! И эти все — по нам!..
День и ночь сапёры мост латают,
И в воде связисты ловят провода, —
Немцы сыпят, сыпят на мост — и сливает
С моста розовенькая вода…
Связь наладят — и с Большой Земли
Сыпят, сыпят в Бога, в крест и в веру:
— Залегли, Такую вашу мать?
До последнего бойца и офицера
НА — СТУ — ПАТЬ!!!
Как-то раз в щели, на вымокшей соломке,
Дудку стебелька бессмысленно жуя,
Опрокинулся, не знаю — я? не я?..
Я не слышал — били тихо? громко?
Плохо видел — что? темно? светло?
Вся душа — одно дупло,
И направить — ничего не мог.
Я отерп, не помнил я ни прежних лет, ни дома,
Только вот жевал, жевал трубчатый стебелёк
Соломы,
И дрема душила как стена.
В щель — боец, с земли переклонённый:
“Где комбат?.. Товарищ старший лейтенант!
Вызывают! В штаб дивизиона!”
Штаб? Какой там штаб?..
Ах, штаб!.. Да будь ты трижды!
Где-то живы люди? Пусть живут, но лишь бы
Нас не трогали. Да драть их в лоб с комдивом —
Это вылезать и ехать под обстрел?
Мост-то как? Неуж на диво
Цел?
Ха, гляди! Культурно рус воюет!
Год назад не встретить бы такую
Распорядливую переправу:
Вскачь коней! Шофёры — газ! Не кучась,
С правого — на левый, с левого — на правый, —
Есть ещё солдаты на Руси! В
етерком на левый берег, в кручу —
Выноси!
И теперь уж рад, что я хоть на час вызван
Из проклятых мест, из чёрной ямы той,
Глубоко вдыхая воздух жизни,
Медленно я ехал просекой лесной.
Лес бурлил. Здесь двигались открыто.
На пору худую блиндажи покрыты
Были в два, и в три, и даже в шесть накатов.
Как всегда, шофёры первыми наглели —
Заведя машины мелко в апарели,
Под осколки выставили скаты.
ПМП?, конюшни, склады — не ступить!
Лес редя, стволы пилили и валили,
Тракторами к котлованам их тащили,
И дымили кухни, и топить
Собирались баньку полевую,
Батарея пушек занимала огневую,
Батарея гаубиц с поляны надрывалась,
Раздавали водку радостной толпе, —
И в войну играло, и скрывалось
Только генеральское НП??.
Как это устроено! — приди сюда из тыла —
Здесь передовая
И куда какая! —
Жить тебе не мило,
Свет тебе не мил, —
А приди сюда с передовой —
Тыл
Какой!..
Беседь — вся в сугробах серого песка.
Люди, лошади, машины — ни свободного домка.
Мастерские, рации — бомбёжкою не сдунь их! —
Всё забито в банях, всё забито в клунях.
Улицей мелькали в беленьких халатах
Девушки из медсанбата:
??Передовой медицинский пункт.
???Наблюдательный пункт.
Редко — скромная (солдатской истой доли
Волею? неволею? отведать привелось),
Больше — дерзкие, балованные в холе,
Набекрень кубанки на копне волос.
Из-за Сожа доносился бой,
Утомлённо били батареи.
Кроткое, неяркое, низко над землёй
Плыло солнце осени, не грея.
В штабе — занавески накрахмалены.
Бьют часы. Простелены дорожки из полсти.
На стене — плакаты: два — со Сталиным,
“Папа! Убей немца!”, “Не забудем — не простим!”
Писари выскрипывали чётко.
Буркнули при входе: “Здравия желаем”.
— “Как, орлы?” — “Да плохо”. — “Что же?” — “Самоходка.
Что ни ночь — кидает. Отдыху не знаем”.
…Как положено, комдив меня ругал:
— “Вот что… это… я тебя… не вызывал…
Думал — опытный… сумеешь… это… возлагал…
Ночью был налёт! по корпусу!! по штабу!!!
Кто стрелял?? Не знаешь? Ну, сбреши хотя бы…
Мне вот надо к ним, а спросят цели?.. не могу…
Вы — мышей не ловите на правом берегу!
Что-то я не вижу огневой культуры.
Можете итти!” Я — в дверь. Из двери — замполит:
— “Обер-лейтенант! Здоров! Ты почему не брит?
Вот тебе газеты, вот тебе брошюры, —
Разъяснить, раздать. Провёл политбеседу —
“Смерть за смерть и кровь за кровь”?
На вот, переделай вновь
И верни, чтоб завтра же к обеду —
На бойцов доклады наградные:
Коротки одни, растянуты иные.
Подвиг Рыбакова как-то слишком выпячен,
Подвиг Иванова по стандарту выпечен”.
Я шагнул — и помпохоз тут: “Подтверждайте ж факты!
Если потонуло трое карабинов —
Дайте акты!
А с бензином?
Против нормы пятерной перерасход?!
Дайте оправдательный отчёт!
Эй, Москва слезам не верит! Что, велик оклад?
Вычтем, вот в двенадцать с половиной крат!”
За рукав — парторг: “Ну, как там ваш народ?
Заявленья о приёме подаёт?
Твоего — не видно.
Покажи пример.
Стыдно! — Офицер!”
Помначштаба: “На-ка вот армейские приказы.
Очень важные, знакомься, не спеши”.
Тут начхим: “А как у вас противогазы?”
Тут и врач: “А баня как? А вши?”
Я — вслужился, знаю доблесть воина:
Козыряю — слушаю — не слышу.
Всё равно я сделаю по-своему,
А они по-своему опишут.
День не первый в армии, с порядками знаком.
Прикажите на небо — прищёлкну каблуком:
— “Разрешите ехать?” Но начальник штаба:
— “Оставайся ночевать. Торопишься — куда?
В волосах — соломка… У тебя там — баба
На плацдарме, да?”
Руку на плечо мне положив с приязнью:
— “Нержин! Ты когда-нибудь на настоящей казни
Был?..”
Там, где улица села кончалась
И кустился ельник, там, у свежего столба,
В уброд по песку глубокому сбиралась
Зрителей толпа:
Подполковники, майоры, лейтенанты,
Девушки-ефрейторы, мальчики-сержанты,
Смершевцы, врачи, политотдельцы,
Бабы здешние в платочках, мимоезжие гвардейцы.
Место лобное — нехитро, без затей.
Всё готово:
В бурых полосах, едва обтёсан, столб сосновый,
На столбе наставка, крюк на ней.
Ровно в пять дорогою из тыла
Подкатил по гати лёгкий “виллис”.
Два полковника в машине было.
На средину вышли и остановились.
С узкими погонами юристов были оба —
Низенький еврей и русский, крутолобый.
Пистолетным ремешком играя,
Маленький визгливо крикнул: “Приведите!”
Вышли двое автоматчиков из свиты
И с заносом распахнули полотно сарая.
Вывели. Одет в гражданское, кой-как.
Полусонный. И соломка в волосах взлохмаченных.
Руки за спину связали. Смотрит озадаченно.
— Он не немец? — шепчут. Нет. Русак.
На толпу уставился. Меж автоматами хромая,
Подошёл спокойным вялым шагом.
— Не читали приговор… — Не знает!.. — Он не знает!..
Маленький полковник развернул бумагу,
Переправил матовую портупею
Щегольской планшетки.
Старшина с широкой красной шеей
Вынес и под столб поставил табуретку.
Неестественно, с руками за спиной,
Опустивши голову, глаза потупя,
Подсудимый стал, как тот актёр плохой,
Чтоб с галёрки видели, что он преступник.
Рваные портки. Ошмыганная блуза.
Слышал он? не слышал? как судья картавил:
“Именем Советского Союза…
Трибунал… дивизии… в составе…”
Не могли найти чтеца другого!
Торопливо выплюнет два слова,
За губой другие два оставит:
— “Родине… изменник… Николаев…
Будучи… немецких оккупантов…”
Напряжённо сгрудились, внимая,
Бабы робкие, лихие лейтенанты.
Рыжий столб лучом последним золотя,
Заходило солнце жёлтое за Сожем,
В трёх верстах, за лесом, в грохоте и дрожи,
В очередь пикируя, бомбили, залетя,
Переправу “юнкерсы” одномоторные.
Выше их, над ними, лёгкие, проворные,
“Яки” с “мессершмидтами”
Дрались,
И в дыму и в пламени валились вниз
Самолёты сбитые.
С переправы в “юнкерсов” зенитки
Густо и неметко хлопали.
Белые разрывы вспыхивали хлопьями.
…Эх, сейчас сапёры, вымокнув до нитки,
Брёвна уплывающие ловят, чем придётся.
И никто, никто туда не обернётся!
“По апрельскому указу… по статье… казнить…”
И не вскинут глаз, как подошла в зенит
Сквозь закатно-солнечную невидь,
Замерла над головами прямо
“Фокке-вульф сто восемьдесят девять” —
Рама.
Нет, гвардейцы видят. Вот её заметил
Из штабных один. За ним другой и третий,
Бросив слушать, головою запрокинулся,
Вот ещё, ещё — и вся толпа.
Кто-то от средины в сторону подвинулся,
Кто-то прочь шарахнулся сглупа.
Приговор умолк.
С надеждой напряжённой
Поднял голову на смерть приговорённый,
Приглашая судей вместе умереть.
Ей, разведчику дотошному, сквозь трубы
Наше стадо до песчинки рассмотреть —
Много ли труда?! Ну бы Бомбочку сюда?!
И была, была одна минута:
Кто умрёт — качалось на весах,
Будто бы решалось не людьми, не тут, а —
В небесах.
Но — была ль она без бомбового груза
Или бомбы на другое берегла, —
Оставляя в силе “именем Союза”,
Рама дрогнула — и уплыла.
Все вздохнули. Застонал негромко
Подсудимый, опуская взор,
И полковник чёрный кое-как докомкал
Приговор.
Крутолобый раскатил поверх голов:
“Понятно?!”
Грохот переправы… Тишина…
И тотчас же, очень аккуратно,
Приступил к работе старшина.
Ни движенья лишнего. На всё — ухватка:
В спину — толк! — к столбу направил, не грубя,
Там его поставил около себя,
Первый взлез и снасть проверил для порядка.
Крюк найдя добротным и хорошей —
Толстую верёвку,
Человека, не натужась, взвошил,
В петлю головой просунул ловко,
Петлю сузил, оглядел кругом —
Не легла ли ниже или выше, —
Спрыгнул — и мгновенно сапогом
Табуретку вышиб.
А повешенный, до смерти домолчав,
Застонал теперь, задёргался, хрипя.
Может, думал он, что он — кричал?
Может, помощи искал вокруг себя,
Когда стал он медленно кружиться,
Поворот за поворотом обходя, —
Словно бы искал он дружеские лица
И отвёртывался, не найдя.
За спиной его сгибались,
Разгибались
Десять пальцев — каждый по себе! —
Словно он считал свои мученья,
Словно пересчитывал мгновенья,
Прожитые на столбе.
Заслудило незакрытые глаза его,
Рот застыл, как корчился, дрожа, —
И не стало больше Николаева,
А остались два спинных тяжа:
Правый, левый — каждый сам собой,
То плечо подкинет, то тряхнёт ногой —
Как на ниточках невидимых Петрушка,
Как под током мёртвая лягушка
Танец небывалый, танец дикий
Выплясал и — весь… —
“Что с тобою, Нержин, погоди-ка!..
Ночевать останься!” — “Ехать надо. Шесть”.
Утопая вязко по песчаной толче,
Расходились люди. Расходились молча.
Ночевать? Нескоро тут привыкнешь.
Легче ехать в ад плацдарменной ночи.
Николаев! Почему не крикнешь?!?
Почему — молчишь?..
